Дерево тум-тум

Домой есть три пути – на троллейбусе до Октябрьской, на троллейбусе от Университета и целиком на метро. Последний – надежный. Первый и второй – быстрее, если повезет.

Когда в те две минуты, что я обхожу павильон метро «Парк Культуры», вглядываясь в Садовое кольцо, троллейбуса нет, я иду в метро. Я не умею ждать троллейбусов. На Университете их ждать не надо, надо выбрать.

И вот я сажусь в троллейбус, еду домой, начало десятого, и в это время какой-то мудак едет по Ленинскому, и Ленинский перекрыт, и я стою в углу троллейбуса – в левом заднем углу, окна в троллейбусе запотели, я готова пожелать кому-нибудь смерти.

Через две геологические эпохи мы переезжаем через Ленинский – и с нами две скорые - и сразу останавливаемся на остановке. Заходит высокий старик, неприятный и недовольный.

Он говорит:
- Тьфу, блин... Что, и тут мокро? Опять вода? Вот тут вроде нет.

Садится. Двери закрываются и металлическая женщина произносит: троллейбус следует в парк.

Он говорит:
- Как в парк? Ах, сссука! Не было предупреждения! Не было надписи! Сссука.

Кто-то отвечает ему миролюбиво: да там была картоночка такая.

Он говорит:
- Не было! На лобовом стекле не было! Не было написано, в парк. Ну ладно, а мы пересядем, чего делать, пересядем.

Окна запотели, я не вижу, какая остановка. Подхожу к дверям, там Черемушкинский рынок. Я остаюсь стоять – прямо рядом с ним.

Он говорит:
- С вами все в порядке, мадам, э? Нормально... Обманываете. Опять обманываете! Что - старик, что пристал? Совсем офигел, старик... А я же вижу, что ненормально. Обманываете.

Я прибавляю звук в плеере.

- Что, обидел, ггад? Сссука, обидел? Да, они совсем гады, офигели, от них только боль... Только боль и страдания несут... женскому роду...

Я убавляю звук в плеере, достаю телефон и начинаю записывать.

Он замолкает.

Я выхожу на следующей остановке, и он говорит мне вслед:
- Держитесь.

Есть такая пьеса Макса Фриша – Санта Крус.

Там какой-то замок, какой-то барон – холодно, одним словом. Снег. И они бредят этим островом. Санта-Крус.

Очень хорошая пьеса, я только сейчас поняла. Раньше она мне тоже нравилась, скорее, из-за слова – Санта-Крус. Там все забывается – герои, действие, история, остается только слово. Но дело не в слове. Оказывается, она об ощущении. Его сложно понять, не почувствовав.

Вот этот остров в океане, с солнцем и небом. Воспоминание о нем и о тепле. И вот этот замок со снегом, страна, где невозможно согреться. Можно как-то, от огня и батареи, но тепло – это когда без батареи.

Он должен умереть через неделю, но умирает гораздо раньше, к концу пьесы. Ощущение нездоровья, когда больны и умирают. Пелегрин, допустим, не поэтому, но ощущение очень четкое – болезнь, холод, а в океане есть острова.


Не знаю, что мы тут делаем.

Леше два года и полтора месяца. Небольшой совсем мальчик. Мы, будучи ехиднами, решили тем не менее чуть-чуть отдохнуть.
Я сначала согласилась только на четыре дня, потом меня уговорили на шесть (зачем-то).
И вот, теперь у нас есть два билета, и уезжать нам послезавтра рано утром, совсем рано. Маленький же мальчик выждал до сегодняшнего утра и заболел. У него насморк и температура тридцать семь и пять. Сам мальчик при этом бодр, весел, лопает суп и гречневую кашу, хихикает. Разговариваем с ним так:
- Леш, мы собираемся послезавтра уехать на несколько дней. Ты останешься с бабушкой Милой и с няней. Что скажешь?
- С Миииииой! - орет Леша, - Дааа!

У меня же слезы, дырка в голове и болит где-то вокруг моего деревянного сердца из карельской березы. Ноги по ощущениям как столбики ртути с лужицами внизу, хотя понятия не имею, как себя чувствует ртуть. Сидеть - и то тяжело.
Сегодня вообще настолько не день Бэкхема, что дальше некуда. Просто не день футбола в целом. Игра была равна.

Не припомню такого бесконечного лета, хотя, конечно, были. Вот когда мне было три года, то лето – это была одна шестая моей жизни, оно должно было быть длиннее. Или еще как-то помню – все лето на даче, мне лет одиннадцать. Хотелось выть. В последнее же время лета так и летят, как семечки, хотя семечки и не летают. Это лето бесконечное и вечное, кажется, оно никогда не кончится.

Сначала меня накрыло из-за пожаров, потому что я живу с ребеночком на даче, езжу в электричке, работаю, и никому никак не помогаю. Потом меня накрыло из-за дыма – потому что как же так, такой дым, надо ребеночка спасать. Если обладать быстрой реакцией и некоторым даром предвиденья, можно было бы уехать в пятницу, а сейчас не получится, если только во вторник. Но как же — — В общем, чего делать – по-прежнему не очень понятно. Патовая ситуация, нет решения.

Мы закрыли окна в пятницу утром, и в целом было ничего себе. Входная дверь напоминала дверцу духовки – открываешь, а там горячий ветер и дым. Конечно же, у всех у нас никогда не бывает дыма из духовки, но, думаю, представить себе можно. Я ходила в магазин в поселке – потому что именно к пятнице у нас кончилась вся еда. На дороге машину было видно за пятьдесят метров, но только если у нее включены фары. А если не включены, то и не видно. И очень тихо было на улице, и почти никого не было. На одном участке женщина что-то делала, а мужчина перегнулся через забор, и они разговаривали совершенно не о погоде, а на какую-то такую мирную тему, о камнях что ли в почках. А еще на одном участке работало радио. Ближе к магазину я стала встречать больше народа, и все они были в респираторах. А я – кстати – я была в мокром платке на лице. Атмосфера располагала к появлению кого-нибудь в противогазе, но нет, нет. Впрочем, это не значит, что его не было, я все-таки быстро сходила, туда, сюда.

Сегодня уже по-другому. Окна мы приоткрыли еще ночью, а потом я все утро выглядывала и не понимала, то ли становится лучше, то ли я пытаюсь себя в этом убедить. На участке сложно понять, а вот на дороге машину видно было метров за триста точно. Днем уже почти было видно переезд. Мы с Лешей поливали газон и отлично провели время. Леша иногда случайно поливал меня, и у него становилось такое лицо – ну, он не хотел этого делать, но результатом скорее доволен. А потом пошли с ним в магазин. Там, в магазине, совершенно другая обстановка была, чем вчера. Никаких респираторов, сплошные дачники. Какие-то были чуваки – лет, может, по пятнадцать. А может, и все шестнадцать. Прикольные. В шортиках. Один в шляпе, другой с бакенбардами. Двое с фенечками. Вид идиотский, но прикольный, правда. Там было пять мальчиков и одна девочка, мальчики выглядели лет на пятнадцать-шестнадцать и слегка смахивали на хоббитов, а девочка ни насколько не выглядела и ни на кого не смахивала. Меня-то это не спасет, я помню, как я выглядела в шестнадцать лет. Хорошо, хоть сейчас не так.

Ну так вот. Что делать – все еще непонятно. Еще завтра…

Солнца нет. Каким-то образом мы дожили до предпоследнего дедлайна этой осени, наконец-то. Я чувствую себя как человек, который не смог остановить самолет, развернуть поезд – глупо расстраиваться, что не вышло невозможное, к тому же – я честно попробовала, к тому же – всем лучше, как в этом поезде, так и снаружи, к тому же – начальство не может ошибаться. А мне бы порадоваться. Я бы хотел, чтобы ты порадовалась за меня. Тем хуже для меня.
Вместо мозга у меня – две гренки с сыром и вишневое варенье без костей, очень удобно. Моим гренкам с сыром всегда все равно, и они работают в любой ситуации. Недостаток конструкции – в том, что надо бы иметь что-то хорошее вместо глаз, сердца, крови и живота, а то мне надоело, как оно там все бьется зря и не вовремя, холодные руки, слезы и сопли, и это еще ощущение в животе, когда понимаешь, что все, ничего не поделать, как любовь без взаимности – ненавижу.
Ну вот, а на самом деле – какая фигня, неважно, гроша ломаного не стоит, ничего не значит, просто если больше года бить в одну точку, это кого хочешь проймет.

Неужели я засну, проснусь, и будет завтра?
Сомнения во всех трех пунктах.
Непонятно, как я засну, если вот я, вот кровать в другой комнате, и где-то между ними нарушаются пространство и время, так что невозможно мне оказаться на этой кровати.
Непонятно, как я проснусь - что, вот прямо открою глаза и снова все сначала?
Непонятно, как это будет завтра, последнее время вся жизнь как ожидание, ожидание бегуна на длинные дистанции, что-то решится, будет конец лета, что-то решится еще раз, кто-то уедет, кто-то вернется, самое удивительное - что это все происходит, события и сроки, но сколько можно уже, не бывает никакого завтра.

C музыкой странно – я помню, наблюдала как рушится мир вокруг меня, сидела на лавочке недалеко от набережной, вечно не знаю, где она Котельническая, а где – Краснохолмская, было лето, сидела на лавочке недалеко от какой-то набережной, вокруг гравий, мелкий, серо-голубой, типа такого, из которого Леша теперь выбирает большие розовые камни и ест их, сидела на лавочке, одна, с бутылкой пива, смотрела, как рушится мир и слушала Нирвану, особенно одну песню – man who sold the world. Мир обычно не вдруг рушится, он большой, нужно время, за те дни я ее до дыр заслушала. Потом ничего, встала с лавочки, пошла дальше. Оказалось, что мир, в общем, не обрушился – но изменился. Стало по-другому. Стала осень, начался дождь, я помню – асфальт совсем черный, мокрый, асфальт, крошка, дождь, дождь, я сидела работала, слушала Портисхед, особенно одну песню – seven months. Хотелось, чтобы кто-то помог тогда, а то сил никаких, но никто и никогда не может помочь так, как нужно – разве вообще можно хоть кому-то помочь? Но ничего, все кончилось, мир стал другим, я – тоже, отец пасет крысиные стада, все хорошо.
Так вот – в Портисхед впиталось мое настроение, но не все, а небольшой дозой, и эта отравленная музыка стала как вакцина, теперь я ее слушаю, и мне становится легче. В Нирвану не впиталось, скорее – отразилось, как в зеркале, и еще застряло в нем, ни хрена не легче, только плюс все те же ощущения.

На любом кладбище есть некое место под названием "контора", доверху полное прейскурантами.
В крематории тоже есть контора, там, помимо прочего - "выдача праха" и урны, урны. Урны в основном с ангелками и цветочками, некоторые - с какими-то надписями, типа как на открытке. Сейчас продают такие открытки, где все уже написано, остается только выбрать наименее пошлый стишок и подписаться под ним, можно еще нарисовать цветочков и воздушных шариков в качестве творчества. Вот и урны для праха делают на такой же манер.
После кремации урну можно забрать через месяц, наверно. Или через два. Как раз в этой конторе, в окошке "выдача праха". С урн стирают пыль - за месяц они успевают запылиться. В крематории пыльно. А на некоторых, почему-то, укрепляют крышки - наматывают скоч. Зачем, зачем, неужто они непрочно держатся, эти крышки? Не может быть. К урне дают фирменный пакет, из такого специального прочного картона, с ручками из шнурков. Пакет черный, и на нем нарисована бронзовая женская головка. Внутрь ставят урну - за нее надо расписаться - и человек выходит за дверь, в дождь, в руках у него сумка или рюкзак, какие-то пакеты и еще этот, фирменный. И там внутри - прах. Куда он идет, этот человек, в такой дождь, с этим прахом? Я не видела, чтобы кого-то хоронили, на этом участке номер один, под проливным ливнем. Хотя это ничего и не значит. Одно дело, когда надо закопать гроб. Он большой, его несут - шестеро, копают могилу, сложно не заметить. С урной совсем по другому, разрыть клумбу, поднять плиту, делов-то. Но все равно - столько народу забирали эти урны, с цветочками, с ангелками, одна женщина - та сразу две взяла, и потом они вышли под дождь, каждый с фирменным пакетом, и вдруг - поехали на автобусе, потом на метро, всё с пакетами, пришли домой и поставили свои урны с прахом на телевизоры.
В крематории, естественно, большая квадратная труба, и дым из нее, в белое небо. Сначала ничего, потом черный дым, потом опять ничего. И опять черный дым. Белое небо, дождь.
Почему-то очень холодно, все сотрудники простужены. Женщина, которая протирает урны от пыли, кашляет так, как будто у нее разрываются легкие, а мужик, тыкающий одним пальцем в компьютер, тот бесконечно шмыгает. Прямо не знаю, должно же быть тепло.
Посреди крематория большие железные ворота, справа - дверь, за ней коридор и небольшая комнатка, жуткий гранитный холод, там, среди досок и надгробных камней, жизнерадостный гравер Толя и общительный рабочий Рома вершат свои кладбищенские махинации. Лишнего, впрочем, не берут.

Даже когда человеку очень плохо и он предельно не уверен в себе, он все равно производит на окружающих какое-то впечатление. И почти все владеют собой в достаточной степени, чтобы выглядеть по крайней мере вменяемо, а в лучшем случае - спокойно и уверенно. Окружающим много не надо, они сильно заняты своими проблемами и по большей части думают не - ой, какой странный дурак, а - интересно, что это он обо мне подумал.
Хотя, конечно, всегда найдется кто-нибудь проницательный.

(vuka_vuka)
Если сразу, а сразу, когда больно и все равно, то просто расплываются лампы на потолке. Если сразу, то можно уловить редкий момент выключения сознания. Ждешь минуту, и расплываются лампы, потом просыпаешься в другое время и в другом месте.
Если есть силы подумать, то начинаешь сопротивляться и бояться при этом, что вдруг не подействует (очень логично). Как невозможность заснуть от боязни не выспаться. Тут можно уловить редкий момент полного отсутствия какого бы то ни было момента. Сопротивляешься и боишься, а потом просыпаешься в другое время в другом месте.
А то еще бывает местный наркоз, это когда брызгают какой-то хилой субстанцией, а потом меняют тебе жизнь и отношение к ней прямо на твоих глазах.